"Я быть всегда самим собой старался, каков я есть: а впрочем, вот мой паспорт!"
Очередная порция словоблудия; впрочем, такого здесь, кажется, еще не было
Дело шло ко второй половине октября, когда она поняла, что снова влюбилась… Вот именно, влюбилась. По крайней мере, на ее языке любовью называлось именно это.
В первый раз это случилось… ну да, ровно пять лет назад. Правда, чуть позже: как раз 17 октября. Дату она, разумеется, не помнила, но проверить не составило труда. Только вот, что считать датой?
День первой встречи, 6 июня в тот раз и 20 мая в этот? День знаковой (так и тянет сказать «роковой») встречи, то самое 17 октября – и 29 сентября? Или день, когда не осталось сомнений? Но у этого дня не было даты.
Назойливые мысли овладели ею в тот же вечер, но понадобились месяцы (в первый раз, и недели – во второй), чтобы облечь в слова печальную истину: влюблена…
«Печальную»? Еще один очевидный, но в корне неверный эпитет: она не страдала. Ее любовь довольствовалась немногим.
Как и в тот раз, у нее было наполненное тихой радостью ожидание встречи, взрывающейся нечеловеческим восторгом; гордый профиль в луче прожектора и погруженный во мрак зал, в котором он ни за что не разглядел бы ее светящихся ярко-синей влюбленностью глаз – даже если бы захотел. И были давно знакомые маски, вдруг пришедшиеся ему неправдоподобно впору – будто для него и созданные.
Парадокс, но ведь в тот раз ее нынешняя любовь уже была где-то там, среди буйного света софитов, и с тем же аристократическим достоинством вскидывала голову – но без всякого эффекта. Точно так же как по сей день там оставалась любовь прежняя, теперь почти раздражая некогда столь милой сердцу отчаянной дерзостью. Этот восставший из пепла мир-театр определил ее судьбу. Или заменил ее…
На этот раз она не прихорашивалась, направляясь в места, где могла бы встретить его. И даже не поднимала глаз, проходя мимо здания, где его не могло не быть. Так и не узнав «настоящей» любви и неизменно сопряженных с ней страданий, она все же стала взрослее и умнее. Достаточно взрослой и достаточно умной, чтобы понимать: если жизнь и сведет ее с тем, к кому стремятся все ее помыслы, то в самый неожиданный и самый неподходящий момент; что эти ее избранники вовсе не были ее судьбой; что рано или поздно найдется новый претендент на роль единственного, но многоликого протагониста в той бесконечной запутанной пьесе, которую она называла своим собственным миром и в которой сама предпочла быть резонером…
Лица актеров ее память воскрешала легче, чем любые другие. Другие возникали будто где-то далеко-далеко, и требовалось немало усилий, чтобы они обрели четкость. Актерские лица она видела только издалека.
На лице актера неверный свет рампы покорно расставлял акценты света и тени в полном соответствии с замыслом невидимого божка лживого и прекрасного мира, имя которому Театр; лицо актера могло поменяться три раза за вечер, и каждая такая метаморфоза дразнясь напоминала, что под коварным слоем грима может скрываться все, что угодно, – только не то, чего ждешь.
Актеры не походили на своих героев: но они этого и не обещали. Актеры одалживали свои лица ее мечтам, точно так же, как одалживали их героям древних пьес, нимало не заботясь о том, насколько близок или насколько чужд им человек, предстающий в итоге на подмостках. И она любила в них не мужчин, а предвкушение мгновения, которое никогда не наступит – и потому никогда не пройдет.
В ее мире театр заменял события, а музыка – эмоции. В этом мире можно было неделями не произносить ни звука, даже напевая про себя, чтобы прекрасная мелодия, звучащая в голове, не срывалась с губ уродливым свидетельством полного отсутствия вокальных данных. В этом мире не могло быть разочарований, потому что не было прошлого и будущего: в нем всегда было «сейчас», и «сейчас» длилось мгновение и бесконечность.
В этом мире словацкий баритон, в которого она не успела влюбиться, распевал в душе Вагнера, и на вытертом синем диване в тесной гримерке сыпал неуклюжими остротами заезжий балерун, влюбиться в которого ей не пришло в голову; в этом мире прежнему объекту ее любви пригодились ее познания в итальянском, а любовь нынешняя со снисходительной автоматичностью разъясняла ей основы теории музыки. И в этом Вагнере, произведений которого она не помнила; в итальянском языке, который ее «возлюбленный» наверняка знал сам, а она так и не выучила; в затянувшемся разговоре о полутонах и тремоло, у которого не было никаких шансов состояться; в гимерке, в которую она, разумеется, ни разу не входила, - и сосредотачивалась вся история ее любви: без лихорадочного вымучивания первой фразы, без фатальной разницы в возрасте, без неудачных свиданий, без сексуальной несовместимости, без измен и расставаний… Правда, без цветов, без поцелуев и без рассветов в парке – но не велика цена за безоблачное спокойствие. Кто сказал, что влюбляться в актеров глупо? Напротив, экономит массу времени и сил.
Было время, когда она стремилась распрощаться с этим миром, как с восхитительной бездной наркозависимоти. Было время, когда ей это удалось. Но потом тонкие паутинки, связывающие ее с теми, в ком она ценила только (только!) интеллект, вдруг оборвались в ее пальцах - и ей захотелось вернуться обратно. Она вдруг поняла, что с теми, к кому она привязана всей душой, ей не о чем говорить; что она с беглой улыбкой обрывает звонки, на которые они не отвечают, а выяснив, что сегодня их не увидит, вздыхает почти с облегчением; что ей всегда было нечего сказать, и теперь становится неинтересно слушать про их вечные трения в отношениях с противоположным полом – ведь она знала такой простой способ этого избежать; и что в мире был только один человек, которому было бы интересно слушать ее – но его пока не существовало.
Поэтому она с такой готовностью отдавалась этой старой любви с новым лицом, любви, в которой было больше ума, чем сердца; любви, которая годами примеряла обличия драматических героев, силой ее воображения вырванных из когтей уготованной автором за одну ошибку смерти, и трагических актеров в ореоле дикой неканонической привлекательности; любви, которая, быть может, сменит еще десятки лиц…
И всегда она будет надеяться, что на этот раз модель обернется прототипом и Галатея оживет; что однажды, заглянув в глаза натурщика, она прочтет там свое будущее произведение, и, разглядев в ее взгляде в ярко-синем свете любви картины своего прошлого, он с улыбкой протянет руку: «Ну да, это я!» - и больше слова не потребуются.
Но стыдливый синий огонек осмеливался сверкать в ее зрачках лишь в темноте, ей не под силу было приковать к себе чей-то взгляд, и она не умела смотреть в глаза. Ей покорялись только слова, и, надеясь облечь свое чувство в плоть и кровь, она доверяла его бумаге. Вот только… она никогда не знала его адреса.
T’es belle comme l’eau des fontaines
Qui chantent, sous l’été broulliant
Des sérénades diluviennes
à la soif des pauvres gens.
Comme cette eau non-potable
Qui, d’un mensonge transparent
Raconte l’Eden tropical
Sur une place d’Orléans.
***
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума…
Qui chantent, sous l’été broulliant
Des sérénades diluviennes
à la soif des pauvres gens.
Comme cette eau non-potable
Qui, d’un mensonge transparent
Raconte l’Eden tropical
Sur une place d’Orléans.
***
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума…
Дело шло ко второй половине октября, когда она поняла, что снова влюбилась… Вот именно, влюбилась. По крайней мере, на ее языке любовью называлось именно это.
В первый раз это случилось… ну да, ровно пять лет назад. Правда, чуть позже: как раз 17 октября. Дату она, разумеется, не помнила, но проверить не составило труда. Только вот, что считать датой?
День первой встречи, 6 июня в тот раз и 20 мая в этот? День знаковой (так и тянет сказать «роковой») встречи, то самое 17 октября – и 29 сентября? Или день, когда не осталось сомнений? Но у этого дня не было даты.
Назойливые мысли овладели ею в тот же вечер, но понадобились месяцы (в первый раз, и недели – во второй), чтобы облечь в слова печальную истину: влюблена…
«Печальную»? Еще один очевидный, но в корне неверный эпитет: она не страдала. Ее любовь довольствовалась немногим.
Как и в тот раз, у нее было наполненное тихой радостью ожидание встречи, взрывающейся нечеловеческим восторгом; гордый профиль в луче прожектора и погруженный во мрак зал, в котором он ни за что не разглядел бы ее светящихся ярко-синей влюбленностью глаз – даже если бы захотел. И были давно знакомые маски, вдруг пришедшиеся ему неправдоподобно впору – будто для него и созданные.
Парадокс, но ведь в тот раз ее нынешняя любовь уже была где-то там, среди буйного света софитов, и с тем же аристократическим достоинством вскидывала голову – но без всякого эффекта. Точно так же как по сей день там оставалась любовь прежняя, теперь почти раздражая некогда столь милой сердцу отчаянной дерзостью. Этот восставший из пепла мир-театр определил ее судьбу. Или заменил ее…
На этот раз она не прихорашивалась, направляясь в места, где могла бы встретить его. И даже не поднимала глаз, проходя мимо здания, где его не могло не быть. Так и не узнав «настоящей» любви и неизменно сопряженных с ней страданий, она все же стала взрослее и умнее. Достаточно взрослой и достаточно умной, чтобы понимать: если жизнь и сведет ее с тем, к кому стремятся все ее помыслы, то в самый неожиданный и самый неподходящий момент; что эти ее избранники вовсе не были ее судьбой; что рано или поздно найдется новый претендент на роль единственного, но многоликого протагониста в той бесконечной запутанной пьесе, которую она называла своим собственным миром и в которой сама предпочла быть резонером…
Лица актеров ее память воскрешала легче, чем любые другие. Другие возникали будто где-то далеко-далеко, и требовалось немало усилий, чтобы они обрели четкость. Актерские лица она видела только издалека.
На лице актера неверный свет рампы покорно расставлял акценты света и тени в полном соответствии с замыслом невидимого божка лживого и прекрасного мира, имя которому Театр; лицо актера могло поменяться три раза за вечер, и каждая такая метаморфоза дразнясь напоминала, что под коварным слоем грима может скрываться все, что угодно, – только не то, чего ждешь.
Актеры не походили на своих героев: но они этого и не обещали. Актеры одалживали свои лица ее мечтам, точно так же, как одалживали их героям древних пьес, нимало не заботясь о том, насколько близок или насколько чужд им человек, предстающий в итоге на подмостках. И она любила в них не мужчин, а предвкушение мгновения, которое никогда не наступит – и потому никогда не пройдет.
В ее мире театр заменял события, а музыка – эмоции. В этом мире можно было неделями не произносить ни звука, даже напевая про себя, чтобы прекрасная мелодия, звучащая в голове, не срывалась с губ уродливым свидетельством полного отсутствия вокальных данных. В этом мире не могло быть разочарований, потому что не было прошлого и будущего: в нем всегда было «сейчас», и «сейчас» длилось мгновение и бесконечность.
В этом мире словацкий баритон, в которого она не успела влюбиться, распевал в душе Вагнера, и на вытертом синем диване в тесной гримерке сыпал неуклюжими остротами заезжий балерун, влюбиться в которого ей не пришло в голову; в этом мире прежнему объекту ее любви пригодились ее познания в итальянском, а любовь нынешняя со снисходительной автоматичностью разъясняла ей основы теории музыки. И в этом Вагнере, произведений которого она не помнила; в итальянском языке, который ее «возлюбленный» наверняка знал сам, а она так и не выучила; в затянувшемся разговоре о полутонах и тремоло, у которого не было никаких шансов состояться; в гимерке, в которую она, разумеется, ни разу не входила, - и сосредотачивалась вся история ее любви: без лихорадочного вымучивания первой фразы, без фатальной разницы в возрасте, без неудачных свиданий, без сексуальной несовместимости, без измен и расставаний… Правда, без цветов, без поцелуев и без рассветов в парке – но не велика цена за безоблачное спокойствие. Кто сказал, что влюбляться в актеров глупо? Напротив, экономит массу времени и сил.
Было время, когда она стремилась распрощаться с этим миром, как с восхитительной бездной наркозависимоти. Было время, когда ей это удалось. Но потом тонкие паутинки, связывающие ее с теми, в ком она ценила только (только!) интеллект, вдруг оборвались в ее пальцах - и ей захотелось вернуться обратно. Она вдруг поняла, что с теми, к кому она привязана всей душой, ей не о чем говорить; что она с беглой улыбкой обрывает звонки, на которые они не отвечают, а выяснив, что сегодня их не увидит, вздыхает почти с облегчением; что ей всегда было нечего сказать, и теперь становится неинтересно слушать про их вечные трения в отношениях с противоположным полом – ведь она знала такой простой способ этого избежать; и что в мире был только один человек, которому было бы интересно слушать ее – но его пока не существовало.
Поэтому она с такой готовностью отдавалась этой старой любви с новым лицом, любви, в которой было больше ума, чем сердца; любви, которая годами примеряла обличия драматических героев, силой ее воображения вырванных из когтей уготованной автором за одну ошибку смерти, и трагических актеров в ореоле дикой неканонической привлекательности; любви, которая, быть может, сменит еще десятки лиц…
И всегда она будет надеяться, что на этот раз модель обернется прототипом и Галатея оживет; что однажды, заглянув в глаза натурщика, она прочтет там свое будущее произведение, и, разглядев в ее взгляде в ярко-синем свете любви картины своего прошлого, он с улыбкой протянет руку: «Ну да, это я!» - и больше слова не потребуются.
Но стыдливый синий огонек осмеливался сверкать в ее зрачках лишь в темноте, ей не под силу было приковать к себе чей-то взгляд, и она не умела смотреть в глаза. Ей покорялись только слова, и, надеясь облечь свое чувство в плоть и кровь, она доверяла его бумаге. Вот только… она никогда не знала его адреса.
@музыка: C.Orff "Carmina Burana"
@настроение: лиричное
@темы: глупости