Скинь)) любопытно) почитаю.

Сильви Жермен

БЕЗ НАЗВАНИЯ

Моему псу

Ночью в разгар зимы (не меньше 30 градусов) я родился в маленькой деревушке Крконоше. 1925 год, февраль-месяц. Звезды, белые и нежные, как глоток молока, были разбросаны по небу, можно подумать, что они тоже замерзли, - рассказывала моя мать. А вдалеке слышался вой волков, - уверяла она. Моя мать ни разу не солгала. Кроме моей матери и моего пса, я не знал никого, кто бы ни разу не солгал.
О моих детских годах в деревне мне нечего рассказывать. Не происходило ничего, кроме простых сезонных событий, и выпечка моей матери следовала смене сезонов. Миндальное печенье и слоеные пирожки с творогом и изюмом зимой; плетенки, украшенные миндалем, на Рождество, также как сладости разной формы и пряничные бисквиты; тарталетки с джемом и шоколадное печенье на Пасху; пирожки с черникой, малиной или ежевикой летом; яблочные и ореховые штрудели осенью. Моя мать никогда не жульничала. Даже с сезонами. Прямо как мой пес.
И вот мое раннее детство: ничего кроме воспоминаний о еде, или почти ничего. Еще воспоминания о запахах: земли и зверей.
И со смертью тоже моя мать не жульничала. Она никогда не болела. Однажды она прилегла. У нее болела голова. Через десять дней ее уложили в землю. Потом нам сказали, что у нее была опухоль мозга. Как будто гриб вырос у нее под черепом: огромный дурацкий ненасытный гриб. Когда она легла, она уже знала, что не встанет. Люди, которые проводят жизнь на ногах, в хлопотах, не заблуждаются относительно некоторых признаков: для них жизнь – это движение, а остановиться – это смерть. Моя мать всегда все понимала, как мой пес. Она не жаловалась.
Ее отвезли на кладбище прекрасным октябрьским утром. Было холодно и сухо, солнце сияло очень высоко в чистом небе, как маятник часов, медь которого моя мать начищала до блеска. Рыжие буки окаймляли дорогу; аллеи кладбища покрывала легкая пыль нежно-желтых опавших листьев, позолоченных солнцем. Я помню это бледное золото, дрожащее в моих слезах. Мне было одиннадцать лет.

В вечер похорон мой отец напился. Потом он так и не перестал пить. Он продал дом и уехал из деревни. Он увез меня с собой в Прагу. Едва мы устроились в квартале Жижков, как в город вошли немцы. Мне только что исполнилось четырнадцать лет. Мой отец, который до того был печальным, стал грубым. Он постепенно превращался в перегонный куб и все более оскотинивался. Порой он приводил в дом женщин. Поскольку он их бил и оскорблял, они не возвращались. Он находил новых.
Это была эпоха насильственной смерти. Умирали под пулями, под бомбами, кто-то на поле битвы, кто-то в лагерях от голода и побоев. Мой отец умер в разгар оккупации, но как пьяница, не как герой и не как мученик. В его венах было столько же вина, сколько крови; он поскользнулся и попал под трамвай. Под колесами лопнул старый бурдюк прокисшего вина. Я остался один. Мне было семнадцать лет. Я бросил лицей, я поступил на завод.
Немцев изгнали из страны, но их скоро заменили другие оккупанты, так что это мало что изменило. В двадцать семь лет я женился. Девять лет спустя моя жена бросила меня ради млада-болевславского* аккордеониста, у которого был стеклянный глаз. «Пусть, - говорила моя жена, оставляя меня, - у него одним глазом меньше, но он играет как бог». Поскольку она никогда не проявляла ни малейшего интереса к музыке, я заключил, что божественность ее одноглазого располагалась в основном со стороны ширинки. Меня же эти вещи никогда особенно не увлекали. Короче, я остался в одиночестве смотреть в пустоту своими двумя глазами, которые не обладали очарованием стеклянности. Я к этому очень хорошо приспособился. Я так никогда не женился и не занялся музыкой.

Какими бы долгими мне все-таки не казались порой вечера, я их неплохо коротал в кафе. Я играл в карты, но без особого увлечения. На самом деле, мне быстро надоедает и то, чем я являюсь, и то, что я делаю. Я несколько раз менял работу: я был водителем грузовика, почтальоном, грузчиком, механиком, носильщиком, снимал показания со счетчиков, был даже какое-то время садовником на кладбище. Все это дало мне довольно-таки разностороннее представление о людях. В конечном счете, под разнообразной внешностью, они все одинаковые, смелые и трусливые разом, скупые и способные на красивые жесты по случаю, мудрецы или глупцы по обстоятельствам, верные и готовые предать попеременно. Но возвышенные – никогда или так редко! Большинство людей всего лишь таскает в кармане измятую, испачканную изорванную душонку, - да еще у многих дырявые карманы, и клочок души теряется на дороге, а они не замечают.
И однажды пес вошел в мою жизнь. И скука покинула ее. Это было стразу после вторжения в страну летом 68 г. Он возник на углу улицы, где курсировали танки. Она был совсем молод. Беспородный щенок без ошейника, немного коротковатые лапы, мощный торс, мохнатый хвост, уши в форме крупных листьев, длинная морда и ореховые глаза с оранжевыми отблесками. Красивая медно-рыжая шерсть, белая грудь.
Он поднял голову, посмотрел на меня, будто размышляя, потом последовал за мной, виляя хвостом. Если я останавливался, он тоже останавливался, всегда сохраняя дистанцию около двух метров; он слегка наклонял голову и бросал на меня косой взгляд. У него был добрый взгляд, наполненный мудростью и терпением. Как у моей матери. Он проводил меня до моей квартиры. Когда я вошел в холл, он сделал вид, что идет своей дорогой. Я поднялся к себе и забыл о нем. Но на следующее утро, когда я открыл дверь, я обнаружил его спящим на пороге. Он приподнял голову, и он мне улыбнулся.
Именно так. Случается, что собаки улыбаются. Тогда я позволил ему войти к себе. Он остался на восемнадцать лет. И если он так оттянул час своей смерти, то это чтобы отдалить сколько возможно момент расставания. Он знал, что мне будет больно. Мне было больнее, чем он мог себе представить.

В тот день, когда он вошел ко мне после того, как улыбнулся мне, он обследовал мои две комнаты и кухню и остановил свой выбор на узком диване, стоящем под окном гостиной. Он запрыгнул на него и посмотрел на меня, всем своим видом спрашивая, пойдет ли так? Я показал, что да. И диван стал его местом. Я впоследствии переезжал три раза: диван и пес всегда первыми оказывались в моей новой квартире.
Я не искал особого имени для этого животного, я дал ему имя его вида. Я назвал его Пес. Беспородный или нет, он принадлежал к семейству собачьих. Что до меня, то я бы с удовольствием именовался Человеком, просто «господин Человек». Потому что при моих бычьих плечах, квадратной голове и низком голосе, я чудно выгляжу, называясь Соловьем. Эта фамилия, которая подходит мне, как тюленю кружевная пачка, всегда вызывала смех.
Мы с псом тут же чудно поладили. Он был тихим отшельником; он так же мало искал компании своих сородичей, как я своих, и он не доверял собакам, точно так же как я – женщинам.
Я принялся читать. Разменяв пятый десяток, я открыл для себя книги, счастье чтения. Великие мореплаватели, отправившиеся исследовать мир и пристающие к новым континентам, вряд ли были более поражены, чем я, пускаясь в приключение чтения. Вначале я понемногу читал все подряд, я ходил в библиотеку и продвигался в алфавитном порядке. Потом я стал лучше ориентироваться и сменил алфавитную систему на интуитивную. Однажды я наткнулся на автора, который произвел на меня эффект разорвавшейся бомбы. Это был Стриндберг. Разумеется, я немного понял, но это меня потрясло. Этот человек настолько все во мне перевернул, что я принял безумное решение выучить шведский. Я учил его в одиночестве. По вечерам дома я говорил по-шведски с Псом, в конце концов, я все перевирал, я не очень-то способен к языкам. Пес, лежа на диване, меня внимательно слушал. Я думаю, что Пес-то понимал все языки, потому что в человеческом голосе он слышал только отзвуки сердца.
Утром и вечером мы с Псом гуляли. По утрам маршрут выбирал я; поскольку времени у меня было немного, эти прогулки не слишком отличались, мы прохаживались по кварталу. По вечерам Пес выгуливал меня. Он уверенно трусил, ведя меня, куда ему нравилось. Когда я говорю «куда ему нравилось» - это не просто выражение. Он проводил меня по улицам до скверов и парков, где было действительно хорошо гулять. Там он замедлял шаг, обнюхивал воздух и землю, корни и травы, и даже облака. Он чуял все, этот пес, даже и особенно человеческое сердце. Я делал как он, не так хорошо, я старательно дышал, вдыхал запах ветра, запах настоящего момента и света. С Псом я научился чувствовать, я узнал, что у всего есть запах, даже у звуков и цветов, и у проходящего времени. Я также научился смотреть и слушать по-другому. Я начал воспринимать мир и людей в ощущениях собаки. В конце концов я начал любить мир сердцем собаки. Сердцем всегда настороженны и никогда - обеспокоенным, сердцем обоняния, влюбленным в простор.
Этот простор, его я нашел в себе, и это Пес позволил мне его открыть. Он так хорошо научил мое сердце держаться настороже, что я почуял аромат бесконечности в самом себе. Гуляя со мной по улицам и паркам города, Пес вел меня к истине по бесконечности внутреннего пространства. И по пути я напал на след. На след Бога. Я слышал в себе его тишину, я видел в себе его отсутствие, я касался его пустоты. Я никогда не молился и не посещал церковь. Я просто шел по этой пустыне Бога. Это моя молитва самому себе, человеку-собаке.

(продолжение)
Я хочу еще поговорить об улыбке моего пса, несмотря на то, что было бы невозможно ее описать. У Пса была улыбка тех, кто видит сквозь прозрачность мира и времени, тех, кто чувствует всеми своими чувствами, что настоящая жизнь в полной мере здесь, только когда тишина бесконечности трепещет на уровне текущего момента, что тайна невидимости мягко бьется в самых простых вещах, - в дереве стола, залитого пивной пеной, в фаянсе чашки, в перилах лестницы, в буханке хлеба, в крышке мусорного ведра, в стене, в дереве.
Бывали дни, когда Пес неожиданно вскидывал голову, приподнимал уши и слушал; казалось, ничто не могло объяснить этот внезапный всплеск внимания; он учуял невидимое присутствие, которое сам я был не в состоянии почувствовать, но которое через его посредничество я все же угадывал.
У Пса была улыбка избранного, на которого возложил руку Ангел. Это я понял с течением времени – что пес был на самом деле спутником Ангелов. Я не брежу и не богохульствую, и не шучу тоже. Это правда. Возможно, ситуации, когда люди заслуживают прикосновения Ангелов, столь редки, что Ангелы, разочаровавшись, обратились к животным. Всегда из нас двоих, Пса и меня, хозяином был он. К нему прикасались ангелы, он носил огонь их ласк на своей шкуре и тепло их света в своей улыбке; я, я шел рядом с ним, в его тени.
Я сказал, что большинству людей недостает широты, что они лишены интереса, и сверх того, многие по-свински обращаются с той бедной маленькой душонкой, которая им была дана; они рвут ее на части и превращают в грязную тряпку. У Пса не было души – он сам был душой. Самой доброй и самой скромной из всех больших душ. Ангельская душа на четырех лапах и с рыжей шерстью. Возвышенность смирения.

Пес состарился. Постепенно он оглох и ослеп, у него парализовало задние ноги. Почти все время он проводил в тяжелом сне, поскуливая; он страдал. Ветеринары, которых я посещал, предложили мне его усыпить, некоторые соседи давали мне тот же милосердный совет. Никто не подозревал истинной природы Пса. Впрочем, если бы я им сказал, они бы рассмеялись. И они бы заметили, с их точки зрения очень разумно, что пес с ангельской сущностью, если такое вообще может быть, не должен был так жалко состариться, так уродливо потолстеть, обессилеть и вдобавок вонять. Как будто факт прикосновения Ангельского света должен непременно преображать и украшать, избавлять от действия биологических законов. Законы тела и времени безжалостны. Моего пса настигла старость, великое несчастье старости, как любое другое живое существо. Его не пощадили. А почему должны были? Во имя чего? Далекая от того, чтобы обходить законы, святость, напротив, подчиняется законам и обязанностям, общим для всех. Но люди, легковерные со стороны внешности и недоверчивые сердечной стороной, обладая фантазией чахлой, но усиленной готовыми идеями, требуют чудес, чтобы согласиться поверить в то, чего они не понимают. Тайна обходится без внешних чудес. Невидимое не имеет отношения к необычным феноменам. Чудесное в абсолютной сдержанности. И потом, если Бог спустился на землю, воплотившись в сына простых людей, если он подвергся пытке и позору смерти обычного разбойника, почему бы ангелу не принять вид пса, храброй дворняги, бродившей по улицам города, заполоненного танками?
Пес пришел ко мне, никогда меня не покидал, был моим проводником по бесконечности, о существовании которой я не подозревал и которую мне никто не показал. Пес был моим ангелом-хранителем, моим спутником, моим хозяином. Он был светом моей жизни. Как мог я сократить дни жизни этого животного? Я заботился о нем, я бодрствовал над ним. Это самое меньшее, что я обязан был для него сделать. Я обязан ему всем.

Пес умер. Он отправился на разведку. Мне остается его улыбка, которая все еще витает вокруг меня, и тепло его шерсти, которое похоронено в коже моих ладоней. И еще мне остается немного его обоняния в самой глубине сердца. С этим сердцем я жду смерти. Я не боюсь ее. Когда она придет за мной, у нее будет походка и улыбка Пса, когда я возвращался с работы, а он подходил ко мне, чтобы снова вместе отправиться бродить, смерть отведет меня туда, куда ей понравится, и это будет очень хорошо. Наверняка, у вечности тоже есть запах: вкус чистого света.