В вечерних ресторанах,
В парижских балаганах,
В дешевом электрическом раю...
В парижских балаганах,
В дешевом электрическом раю...
Чисто чтобы доказать самой себе, что, после стольких постов в стиле "я и оно", способность композиционно организовывать свои мысли не потеряна Опера на открытом воздухе? В микрофон? – Нелепость.
Фестивальная опера? – Всеобщее заблуждение!
Фестивальная «Богема» - бессмыслица!!!
Но: начальник сказал, значит – надо, и, на удивление, могло бы получиться, если бы спектакль не пытался так настойчиво для удобства спиливания влезть на сук, который собирается пилить.
Конечно, для «Богемы» гигантская, да еще и открытая сценическая площадка смерти подобна. Художник (я виртуозно ставлю на запись диск, на котором нет места для титров, так что не спрашивайте, кто именно) скорее остроумно, чем удачно, но все-таки находит формулу поддельной камерности, обращая сцену в огромный стол, по которому, среди разбросанных в беспорядке бумаг, открыток и некогда модных ручек с полуголой Мэрилин Монро (на которою подозрительно похожа Мюзета), разбредаются и крошечные фигурки героев.
Камерность при этом рождается, надо заметить, не без помощи авторов телеверсии, которые рыцарски защищают кропотливое зонирование художника от наполеоновского размаха режиссеров (Ричард Джонс & Энтони Макдональд), с первых тактов (точнее, учитывая отсутствие увертюры, еще до оных) выгнавших на сцену не только всех без исключения действующих лиц, но и непрерывно (без антрактов) танцующую массовку, что, прямо противоположно желаемому результату, позволяет при случае создавать масштабные постановки на слишком маленькой сцене.
Да и от игрушечных героев ждешь игрушечных страстей, к чему снова никак не располагает «Богема», под толстым слоем «оперных» наслоений все же основанная на сатирическом очерке, и, при всем благоприобретенном шаблонном мелодраматизме, побеждающая в конечном счете своей кристальной искренностью. И здесь постановка снова идет против себя, привнося в слезливо-игрушечный мирок кричаще жизненные и потому глубоко противные чисто-возвышенному оперному сюжету краски, вроде Рудольфа, оторванного глубоким декольте Мюзетты от забытой на Монмартре Мими, Марселя, притащившего в качестве лекарства от чахотки аспирин (извиняет его только то, что из зала, конечно, не видно, что это аспирин), Коллина, не преминувшего на вырученные от продажи плаща деньги прикупить очередную порцию книг, ну и, в качестве кульминации, коллективного разрисовывания стен мансарды неприличными картинками (причем у художника получается хуже всего).
А здесь вступают резким диссонансом законы шоу-бизнеса.
Оперный фестиваль, по необъяснимым причинам, предполагает сборный интернациональный состав. «Богема», дабы не скатиться в пошлый «розовый соплизм», требует высочайшего именно актерского мастерства, а в силу профессиональной специфики, оперный артист может «думать о душе» только тогда, когда не только партия, но и мизансценировка выбиты у него на подкорке на века, что достигается только посредством упорной работы на репетициях, которых в фестивальной практике зачастую не бывает вообще (ибо «репетиция» и «прогон» не есть одно и то же). Плюс, особенность «Богемы» еще и в том, что с музыкальной точки зрения она требует виртуозов, а с сюжетной – дебютантов: страшно представить стокилограммовую примадонну в роли Мими, но до партии Мими прежде, чем утратить юношеское изящество и хрупкость, вырастают, мягко говоря, немногие.
Добавьте сюда чужой для всех без исключения исполнителей язык и чью-то «гениальную» идею поставить ансамбли через хореографию, и мы получим то, что получим: гротескное сочетание холодно качественного вокала и неотрефлексированной, и потому почти пантомимически броской внешней выразительности.
Впрочем, при всей его экзаменационной выверенности, даже о вокале нельзя сказать, что он совершенен. Что Мими, что Мюзетта (Алексия Вулгариду, Элена де ла Мерсед) в смысле голоса, как к стати, и в смысле типажа, не разочаровывают – но и не очаровывают.
И Рудольф-Виллазон, тогда (в силу древности записи) еще только восходящий на оперном небосклоне, и потому еще не напоминающий ходячую рекламу глазных капель и антирекламу кофеиновой зависимости в одном лице, но уже даже самому себе смешной своей утрированной пластикой и мимикой, становится главной, чтобы не сказать единственной, ударной силой постановки: при минимальной (по причине куцей партии Марселя) поддержке со стороны пока еще не выражающего на лице следы хронического недосыпа, компенсируемого хронической обжираловкой, Тезье, из которого потом вырос очень неплохой актер; в результате чего, по мере возможности (а роль Марселя таковыми изобилует) просто постоять и послушать партнеров, у него на лице вдруг явственно начинает отображаться «работа мысли»; что, в контексте общей механической статуарности, крайне смешно.
Ну, ввиду почти постоянного непосредственного участия означенных товарищей в происходящем, молодость даже победила: но с минимальным преимуществом…